Главная » 2015 » Май » 25 » 75 лет со дня рождения Иосифа Бродского
16:00
75 лет со дня рождения Иосифа Бродского
24 мая – 75 лет со дня рождения Иосифа Александровича Бродского (1940–1996), поэта, эссеиста, драматурга.
Анна Ахматова на одном из подаренных Иосифу Александровичу Бродскому в начале 60-х годов сборников (а он был молодым переводчиком с английского, польского и испанского) написала не без естественной щедрости: «Иосифу Бродскому, чьи стихи кажутся мне волшебными».
На пути к трудному мастерству, к тому свету, который создаёт в стихотворении, как сказал сам поэт, «лампочки повышенный накал», накал, невыгодный «для мебели истёртой», Иосиф Бродский пережил многое.
Он вырос в семье фотографа в Ленинграде, в 15-летнем возрасте оставил школу, серьёзно занявшись самообразованием (изучением английского, польского языков, знакомством с англо-американской литературой, классической мифологией, религиозной философией). Привлекала его и профессия врача (готовясь к ней, он даже работал в морге). В 1963 году молодой переводчик был арестован по обвинению в тунеядстве, паразитическом образе жизни (до этого в «Вечернем Ленинграде» появилась статья «Окололитературный трутень» и подборка писем «читателей» с общим бичующим названием «Тунеядцам не место в нашем городе») и сослан в деревню Норенское Архангельской области. Атмосферой ссылки в деревню, затерявшуюся в лесах, надеждой на спасительную миссию культуры, её света, будут продиктованы строки стихотворного обращения к А. Ахматовой:
Звезда блестит, но ты далека.
Корова мычит, и дух молока
Мешается с запахом козьей мочи,
И громко блеет овца в ночи.
Шнурки башмаков и манжеты брюк,
А вовсе не то, что есть вокруг,
Мешает почувствовать мне наяву
Себя – младенцем в хлеву.
Удивительно свободная для 24-летнего Овидия из Петербурга духовная ситуация, переосмысление своей судьбы под звездой Рождества, в яслях, «пастушьей квартире» младенца Христа.
Позднее некоторые критики увидят в неожиданной для Бродского-поэта «деревенской» теме, в явной христианизации северной деревни («в деревне Бог живёт не по углам, / как думают насмешники, а всюду...»), в своеобразной идеализации традиционных берёзок («там различаешь нательный крестик в драной берёзке, и стебле пастушьей сумки») странную почвенную близость к поэзии Н. Рубцова с его «родимыми окрестностями», со «звездой полей». Мешает, правда, память о шнурках и манжетах брюк... Но уже первые поэтические книги Бродского, созданные вскоре после возвращения из ссылки и после эмиграции в 1972 году в США (вначале в г. Анн-Арбор, где находится издательство «Арбор», издававшее русских поэтов, затем в Нью-Йорк), показали, что обширное смысловое поле поэзии Бродского, область поэтических перекличек, реминисценций, «цитатность» в огромной мере связаны с Россией, с русской историей и культурой на всех её уровнях. И если он скажет – «этот край недвижим... тут конец перспективы», – то это будет относиться к «империи» в его понимании, а не к России, тем более не к деревне.
Истинное богатство поэзии Бродского, предугаданное Л. Ахматовой, его прозы, эссеистики (напомним его интересные эссе о Венеции, о духовном и поэтическом облике М. Цветаевой), оцененное в 1987 году присуждением Бродскому Нобелевской премии, – в создании «громадного мира зрения» (Е. Рейн), в сотворении небывалой «предельно отстранённой надмирной точки зрения» (А. Ранчин), в обратном, явно ощутимом адресе его посланий «ниоткуда с любовью»... Правда, в этих посланиях поэт не преодолел главной опасности: если ты шлёшь посланья «с любовью ниоткуда», то они... и не придут «никуда»! Нельзя объясняться в любви, прячась от... предмета любви, не имея общего языка с ним... Поэтому любовь к России у Бродского есть, но она остаётся в разреженном пространстве.
Основные книги Бродского этих лет – «В Англии», «Конец прекрасной эпохи», «Часть речи» (1977), «Римские элегии» (1982), «Новые стансы к Августе» (1983), «Урания» (1987). В 80 – 90-е годы на Родине вышли «Назидание», «Осенний крик ястреба» (1990), «Форма времени. Стихотворения. Эссе. Пьесы» (в 3-х т. 1992), «Пересечённая местность» (1995).
Все попытки определить это «ниоткуда с любовью», т. е. сердцевину лирического героя, место его «я» в истории, в мире, крайне интересны, вечно приблизительны. Откуда – из какого века и места? – пишет, например, «Письмо римскому другу» явно ссыльный столичный житель, римлянин, объясняя выгоду своего провинциального житья:
Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции, у моря.
И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники – ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
Античные, «китайские» сюжеты («Письма династии Минь») оказываются благодаря этой мыслеёмкой точке зрения полностью пригодными для бесед о современности, не о Риме, где живёт Цезарь, а о всех столицах и всех провинциях. И дело даже не в мелкой актуальности намёков на сплошь праздничную, «юбилейную» историю Поднебесной империи Китая времён династии Минь – «теперь мы празднуем... невесёлые, нечётные годовщины», «почему-то вокруг всё больше бумаги, всё меньше риса». Эти «Письма династии Минь» примечательны тем, что к читателю приближен некий условный мир китайского средневековья, имеющий сложную взаимосвязь с XX веком. Вообще вся поэзия Бродского предельно цитатна, он смотрит на мир сквозь множество текстов. Есть какое-то богатство интонаций, какое-то схождение с высот (из «ниоткуда») к другой душе. Но и к своей душе поэт, преодолевая отчуждение, тоже приближается. И меры этому приближению, т. е. самоуглублению этого «ниоткуда», как и любви, не было.
Порой создаётся впечатление – с учётом реальной петербургской биографии юноши Бродского (а он работал и на заводе, и в геологоразведочных партиях), – что его признание «на Васильевский остров я приду умирать» есть нечто, разрушающее это «ниоткуда», заземляющее поэта. Не борется ли он с надоевшей и ему пустотой? «Бродский – поэт сугубо петербургский... В его стихах пещерность коммунального быта перемешана с изысканнейшей дворцовостью ансамблей и интерьеров Петербурга... У поэта подъезд упирается в Эрмитаж, а Эрмитаж упирается в подъезд, и оба исчезают друг в друге, образуя Васильевский остров», – писал В. Дмитриев («Бродский и Растрелли») об этом искусстве сочетать «ниоткуда» и «никуда».
В действительности в творчестве Бродского смешано гораздо больше. И прежде всего в сложной поэзии Бродского причудливо, сложно смешались разноплановые веянья мировой поэзии, религиозной мысли, породив целую систему отсылок к известному, скрытых цитат, заимствований. Для свободы размышлений в обширнейшем культурном поле поэт избирает и вязкую форму многострофных стихов, и чрезвычайно яркую, «неспокойную» метафоричность, словно «взрывающую» спокойное собеседование. Много и ироничности.
Но не всё иронично, неуязвимо, тем более закрыто в его поэзии. Так, в «Большой элегии Джону Донну» среди прозаичных перечислений, характеризующих спящий мир, на читателя вдруг обрушивается целый каскад тревожных метафор:
Все строки спят. Спит ямбов строгий свод.
Хореи спят, как стражи, слева, справа.
Спят беды все. Страданья крепко спят.
Пороки спят...
Но этот пейзаж, выражающий овеществление сна, покоя, «приполярного душевного климата», как выясняется по ходу чтения, говорит не о покое: к великому поэту и настоятелю собора Св. Павла в Лондоне Дж. Донну как бы слетает его душа, плачущая, разлучённая с миром. Летящий снег да и сам сон, правда, не бездеятельны, они сшивают «пространство меж душой и спящим телом»:
...разлуку нашу здесь сшивая, снег,
и взад-вперед игла, игла летает.
Финальный вывод – он даёт полное представление о И. Бродском как весьма непрозрачном, метафизическом поэте, Орфее «из ниоткуда», с чувством своего небытия, отчуждения от мира – это печальная сентенция о смысле смерти, венчающая весь магический сеанс жизни:
Ведь если можно с кем-то жизнь делить,
то кто же с нами нашу смерть разделит?
Дыра в сей ткани...
И только небосвод
во мраке иногда берет иглу портного.
Все время следует учитывать, читая Бродского, что он принадлежит к числу тех поэтов, которые «доверяются речи, как запутавшийся всадник коню, а не зарифмовывают замысел... взывают к речи: «Вывози!» (А. Лосев). В этом плане он особенно близок М. И. Цветаевой.
Обращения поэта к оставленной Родине порой очень эмоциональны. Можно вспомнить его грустное обещание 1962 года, преисполненное любви к Петербургу, обещание прийти умирать на Васильевский остров, где
...душа, неустанно
поспешая во тьму,
промелькнет под мостами
в петроградском дыму,
и апрельская морось,
над затылком снежок,
и услышу я голос:
– до свиданья, дружок.
Наиболее значительным стало стихотворение-реквием Бродского «На смерть Жукова». Здесь он уже теряет, разрушает свою позицию «ниоткуда с любовью». Он пишет почти из России и ей же, России. Поэт вначале осмысляет историческую фигуру с помощью далёких, античных образов: Жуков для него – тот же римский полководец Помпей, умерший в опале, тот же Ганнибал со своим военным маневром в волжских степях... Но в стихотворение неожиданно вторгается нота, далеко уводящая от стиля некролога, от восторженного восхищения маршалом, Помпеем XX века. Его жизнь была полна превратностей, которым нет аналогий в былых эпохах. Георгий Жуков устрашал врага, но часто и сам бывал беззащитен, устрашен. Он побеждал, но часто ценой множества солдатских жизней. Его оправдывает Победа, но как оправдывает себя он сам? Он велик в рамках истории XX века, но он же – прост, понятен всем в своих русских сапогах, в «прахорях»:
24 мая – 75 лет со дня рождения Иосифа Александровича Бродского (1940–1996), поэта, эссеиста, драматурга.
